Живая земля - Страница 63

– Кстати, – сказал Денис, – насчет «выгонят к черту». А где я нахожусь?

Пружинов отмахнулся:

– Не важно. Нет времени. Тебе все вживят. А лучше – подожди до утра, я сам расскажу, а то в этом блядском городишке никому верить нельзя… В самолет сядем – и расскажу.

– В самолет?

Пружинов кивнул.

– Утром летим в Москву. Заберем у Глеба семечко.

«Разумеется, – подумал Денис. – Глупо думать, что этот человек ничего не знает. Его врачи за несколько часов вылечили мою дырявую шкуру; значит, тут есть и мастера ковыряния в мозгах».

– Глеб его не отдаст, – сказал он.

Пружинов изумился, даже слегка подпрыгнул.

– Мне? – спросил он. – Не отдаст? А кому отдаст? Может, он хочет его подарить храму животворящего стебля? Никуда твой Глеб не денется.

– Он с вами даже разговаривать не станет.

– Фигня, – сказал богатейший и влиятельнейший, снова посмотрел вверх и грубо выкрикнул:

– Эй, дозу мне!

Мгновенно и бесшумно появился двухметровый малый в шикарном костюме с коньячным бокалом на подносе. Пружинов выпил, и малый исчез. Богатейший и влиятельнейший перехватил взгляд Дениса и деловито пояснил:

– Бухаю. Дожил до старости и только недавно понял, что лучше алкоголя ничего нет. И стимулирует, и расслабляет. Остальное – говно. И наркота, и мякоть стебля, и нейровозбудители. А про твоего Глеба я все знаю. И про него, и про тебя, и про зародыш. Последний раз вы виделись на сорок седьмом этаже башни «Ломоносов», возле аэропорта. Уговорились, что ты полетишь в Новую Москву, а Глеб переберется в другое место. Ты не будешь знать куда. Завтра в шестнадцать ноль-ноль ты и Таня, девушка Глеба, должны сидеть в некоем питейном заведении под названием «Чайник». Вам принесут телефон. С шестнадцати до шестнадцати ноль пяти Глеб позвонит. Ты скажешь ему кодовые слова. Если за тобой будет хвост или кто-то в момент звонка приставит тебе ко лбу пистолет – ты скажешь: «Все в порядке, Глеб, все в полном порядке». Если хвоста и пистолета не будет – ты скажешь: «Все нормально». Потом Глеб сообщит тебе адрес, и ты пойдешь на рандеву. Правильно?

– У вас есть сканер, – пробормотал Денис.

– У меня все есть, – небрежно ответил Пружинов. – У меня, мой юный друг, есть такие штуки, что я и сам уже не рад, что они у меня есть… Я сейчас вот так сделаю, – он щелкнул пальцами, – и через три часа мне приведут твою точную копию. Реплику Герца Дениса Савельевича, серийный номер такой-то. Она будет говорить твоим голосом. У нее будет твой характер, твои привычки. Твой запах изо рта. Родная мама не отличит. (Богатейший и влиятельнейший хмыкнул.) Ну, мама, может, и отличит, а вот Глеб – вряд ли… Собственно, ты мне не нужен. (Богатейший и влиятельнейший сунул руки в карманы и задрал подбородок.) Но! Во-первых, я хорошо знал твоего отца, и маму твою знаю, и обязан о тебе позаботиться. Во-вторых, я, Дениска, тебе жизнь спас. Если бы мои люди опоздали хоть на час – ты бы погиб. Один из побегов почти проткнул печень. Истек бы кровью – и привет… Эти сектанты – реальные палачи. Жаль, предстоятель утек, он, бля, хитрый… Остальных мы взяли, но от них проку мало…

Денис помолчал. Думать не хотелось. Хотелось пожать Пружинову руку.

– Ты вот что, – велел богатейший и влиятельнейший. – Ты пока сиди тут. Спи, отдыхай, восстанавливайся и все такое. Захочешь пожрать – скажешь; принесут. Кино про папу с мамой посмотри. А я пошел. Утром стартуем, будь готов…

Он выхватил телефон – ковбойским движением, как револьвер из кобуры, – и выкрикнул:

– Эй, бля! Еще дозу – и по коням! Соедините с Шестаковым и позвоните в студию, пусть все подготовят!

Денис смотрел кино всю ночь. Нашел у изголовья пульт, останавливал изображение, укрупнял, отматывал назад и проматывал вперед. Отец и мать казались милыми, нелепыми и совершенно счастливыми. А за окнами редакции можно было рассмотреть исполинские черно-зеленые стебли. Запись длилась почти два часа, и за это время никто из героев ролика не сказал о траве ни слова. Веселились, шутили, подливали друг другу, старик в инвалидном кресле каркающим тенором изрекал грубые хохмы. «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть не можешь». Мама отважно хохотала, папа расправлял плечи и норовил принять какую-либо живописную позу. Трава никому не мешала, она была – и ее не было. Денис всматривался в лица, пытался понять: прозревают ли эти румяные, беззаботные люди свое будущее? Предчувствуют ли конец? Угадывают ли, что через два десятилетия их светлый и уютный зал, украшенный по стенам забавными картинками, будет сначала разграблен и сожжен, а потом взорван, и облаченные в телогрейки дети румяных и беззаботных придут, чтобы грубыми железными инструментами раскрошить в пыль все, что оставили им бестолковые матери и отцы?

Но ничего не увидел; отцы и матери не думали о будущем. Они наслаждались друг другом. Радовались. Жили сегодняшней минутой. И призраки их не рожденных еще потомков не стояли над ними, с кувалдами наперевес, и не смотрели суровыми глазами на беспечную веселуху.

Эти цветные фигурки из далекого прошлого не строили новую жизнь, не вынашивали планов уничтожения грибницы, не проектировали, поджав губы, грядущее. Они просто любили друг друга и мир, в котором жили. И если бы Денис прошел сквозь экран и оказался рядом с ними – он не произнес бы ни слова упрека.

Они ничего для него не сделали. Они выпивали и закусывали, сидя в мягких креслах, им было тепло и удобно, – а ему, их сыну, осталась вареная морковка, хлеб, чай и валенки, пустая и застывшая земля, холод, пыль и нужда, выбитые стекла, колченогие табуреты, деревянные снеговые лопаты. Но упрекнуть – значило отменить их судьбу. А значит, и свою собственную.