Живая земля - Страница 62

Проснулся вечером, в том же помещении, но уже на обычной кровати. Шторы были задернуты, потолок светился втрое ярче; часть стены напротив оказалась экраном, демонстрирующим сложную жизнь какого-то подвижного узора; разноцветные пятна и геометрические фигуры проникали друг в друга, рождались и растворялись. Тихо играла обволакивающая музыка.

Открылась дверь, вошел – руки в карманы – человек с необычайно испитым лицом, за ним еще несколько, одни в белых халатах, другие в цивильном. Испитой резко, быстро двигался и твердо стучал каблуками, свита же перемещалась совершенно бесшумно – никто не задевал соседа краем одежды и даже, наверное, не дышал.

– Ага, бля! – воскликнул испитой, улыбаясь. – Я ж говорил, такие не умирают! Привет, Дениска!

Лицо человека – узкое, с прямым носом и правильными полумесяцами густых бровей – показалось знакомым; Денис кивнул.

– Ну-ка выйдите все к чертовой матери, – приказал испитой.

– На третьей линии Шестаков, – прошелестели из свиты.

– Скажи, я перезвоню. И передай, чтоб очко вазелином смазал, потому что я, бля, недоволен. А теперь исчезните все.

Свита стремительно испарилась. Испитой посмотрел на Дениса и рассмеялся, обнажив ярко-розовые молодые десны. Помимо воли Денис тоже улыбнулся и почему-то ощутил стеснение.

– Точная копия папаши, – праздничным тоном произнес испитой. – Даже, бля, не верится. Только папаша был ростом поменьше, а ты – вон какой. Говорят, тебя, бля, местные бабы чуть на части не порвали. Кстати, можешь сесть. Доктор сказал, ты в норме. А он у меня за свои слова отвечает.

Денис осторожно подчинился. Кожа немного горела, и кружилась голова, но в общем он был в норме, да.

– Я Пружинов, – представился испитой. – Никита Никитович.

Его серые глаза смотрели смело, холодно и одновременно весело – такой взгляд мать Дениса называла «бесстыжий».

– Здрасьте, – тихо сказал Денис.

– Эй, – позвал Никита Никитович, поднимая взгляд к потолку. – Покажите кино!

Узор на экране исчез, и появилась картинка: хохочущие, ярко одетые молодые люди в просторном зале, множество заваленных бумагой столов, а один стол, самый широкий, свободен от бумаг, на нем бутылки и прочая посуда; меж веселых и молодых – кто-то старый и мрачный, в инвалидной коляске.

Отца и мать Денис узнал сразу. Оба юные, раскрасневшиеся; забавные прически, порывистые жесты.

– Этой записи сорок лет, – произнес Пружинов, ностальгически ухмыляясь; опять показались его десны; что-то было у него не так с лицом, немного не хватало кожи под носом и на щеках, и губы раздвигались шире, чем нужно, жили отдельно, неестественно активно, чуть нелепо.

– Смотри, смотри, – провозгласил он. – Интересное кино. Для тебя берег. Знал, что мы однажды увидимся. Ты наблюдаешь традиционную пятничную пьянку в редакции журнала «Самый-Самый». Мосластый в идиотской рубашке – это я. Красавица в лиловом – твоя мама. Рядом с ней – твой папа. Он уже тогда от Варвары не отходил. Но, скажу тебе, долго обхаживал, года два или три… – Пружинов грубо хохотнул. – Мама твоя была разборчивая девушка… Старик в коляске – хозяин журнала, некто Михаил Евграфович Пушков-Рыльцев. Остальных ты не знаешь.

– Знаю, – возразил Денис. – Вон тот – Георгий Деготь.

– Правильно. Гоша. Он тоже погиб.

– А вы уцелели, – сказал Денис.

– Я? – Пружинов опять ухмыльнулся. От него сильно пахло коньяком. – Ну… Не только я. Мама твоя, и Валя Мертваго, и Годунов… (У него зазвенел телефон, он посмотрел на экран и сбросил звонок.) А я… Мне, Дениска, в каком-то смысле пришлось хуже всех. Тут (он ткнул пальцем в телевизор) я еще нормальный человек. Подающий, бля, надежды репортер. Юн, свеж, нищ и тощ. И наивен, да. Как все журналисты…

– А теперь?

– А теперь я чудовище, – небрежно ответил Пружинов. – Главный мозгоправ в этой части света.

– Наслышан, – сказал Денис и ощутил новый прилив робости: все-таки перед ним стоял один из богатейших и самых влиятельных людей страны, директор-распорядитель Нулевого канала, и, когда этот человек назвал себя чудовищем, Денису захотелось пожалеть его: пьяноватый малый без возраста (то ли тридцать пять, то ли пятьдесят восемь) был никакое не чудовище, а самый обыкновенный работяга, вконец измученный ответственностью.

– О! – крикнул Пружинов, опять ткнув пальцем в экран. – Смотри! Сейчас я буду приставать к твоей будущей маме. А твой будущий папа обидится, уйдет в угол и там быстро напьется… – Он хрипло рассмеялся: – Эх, бля! Вот были времена! Золотые! И ведь ничего назад не отмотаешь… А хочется. Назад, в невинность…

– В старые времена, – подсказал Денис.

– На хер времена! – Рот богатейшего и влиятельнейшего съехал вниз и вбок, но тут же вернулся на место. – Молодость! Вот чего жаль. Я, бля, восемь миллионов юаней в себя вложил. Семнадцать операций, стволовые клетки, обезьяньи железы… Какие-то, бля, вытяжки, удаление гена старения… Двадцать два профессора подписали бумажку, что у меня организм тридцатилетнего юноши. А это не так. Хоть убей, нет у меня такого ощущения…

Денис кашлянул и сказал:

– Мне надо позвонить.

– Сейчас позвонишь, – ответил Пружинов. – Только кому? Годунову, что ли?

– Да.

– Не получится. Твой Годунов сидит в кутузке. Арестован за оскорбление представителя власти на сто часов. Извини, Денис, но даже я не могу ничего сделать. Когда тебя украли, наш писатель затеял поиски, побежал в милицию, написал заявление, устроил скандал… Какому-то сержанту морду набил… Вот его и посадили. У нас с этим строго. Вживят ему нехилую порцию уважения к закону… Потом выгонят к черту.