Живая земля - Страница 13

Модест покачал головой:

– Чтоб на этом деле миллионершей стать, много ума не надо. Сиськи-то растут! У Леры Грин пятнадцатый размер. А у моей сестры – двенадцатый. Только не каждая зеленая баба умеет зелеными буферами трясти, пусть и за червонцы. К сестре тоже подкатывают. Каждый день. То шоу какое-нибудь, то в порнухе сниматься, то миллиардеры ей по пятьдесят тысяч за ночь предлагают… Разложенцы хуевы. А она художник, понял? Рисует! Трехмерная графика, акварель, масло. Ее работы в Чикаго висят, в Мехико и в Дели. Циничный ты, Денис. Все вы, гомо сапиенсы, циничные. Вроде добрые, и чувства у вас, и совесть, и душа, и эмоции, и прочие штуки, а как доходит до червонцев – тут все сразу резко меняется. Где совесть, где душа? Нет ничего…

– Извини, – сказал Денис. – Я не хотел.

Модест хлопнул его по плечу. Едва не сломав ключицу.

– Не переживай, Герц. На любого обижусь – а на друга никогда. Идешь трубу чистить?

– Нет.

– Как хочешь. А я пойду. Через час встретимся в «Чайнике». А в этой тухлой лавке, – Модест гулко щелкнул ногтем по небьющемуся стеклу и едва его не разбил, – ничего не покупай. Тут половина – подделки. Если хочешь фруктов свежих, в центр иди. На Охотный Ряд или на Остоженку.

– Спасибо, – сказал Денис. – Семьдесят километров. В гробу я видел такие фрукты. И такой Охотный Ряд.

Сказал, а потом вспомнил: теперь в центр необязательно пешком ходить. Можно и на такси съездить.

И в «Чайник» можно не ходить. Вот Глеб – он вообще там не бывает. Глеб ходит обедать в «Евроблины», а ужинать – в «Литиум». Вдвоем с Таней. Ах, дурак я, ничего не понял про Таню. Зачем девушке Тане был нужен Денис Герц, бедный студент, если его друг Глеб Студеникин имеет в кармане червонцы? Ничего я про червонцы не знал, пока сам не заимел. Оказывается, вот оно как, если с червонцами. Иду куда хочу и чувствую себя превосходно.

Город просыпался, как всегда просыпается воскресная Москва, – понемногу, через похмельные стоны и зевки, с выбиванием изнутри примерзших за ночь дверей, с крахмальным скрипом валенок, со скрежетом лопат по ледяной корке тротуаров, с красными носами, длинно втягивающими морозный воздух, с деликатным побрехиванием собак, с первыми ударами золотых лучей по куполам храмов.

«Литиум» тоже функционировал круглосуточно. Как «Торгсин». Как «Товарищество русских букмекеров», «Автоимпорт», «Евромода», «Табаки-сигары», «Евроблины», «Русский чайно-конфетный домик».

Пожилой гардеробщик смерил гостя бесстрастным взглядом. Сейчас скажет: «Чего тебе парень, иди отсюда, здесь все только за червонцы», – подумал Денис и стал заранее сочинять ответ, в меру жесткий, короткий и солидный. Но седой дядя – видимо, после бессонной ночи – плохо соображал и пробормотал только:

– Ватничек пожалуйте.

Денис скинул телогрейку, на всякий случай развернул плечи и вторгся в зал, где в уши ему тут же ударил шум голосов и музыки, а в ноздри и глаза – табачный дым. Тощая девка декольте – а декольтировать было решительно нечего – проводила его к столику. Взгляды соседей уперлись в его обвисший свитер.

– Кофе, – коротко попросил Денис. – И коньяку. Пятьдесят. Нет, лучше сто.

Тощая тут же забрала со стола кожаный фолиант – меню – и сообщила, что официант сейчас подойдет. А ты тогда кто, хотел спросить Денис, но не спросил, хотя уже понял, что вести себя будет максимально твердо и развязно. А при случае и в лоб кому-нибудь даст. Местечко показалось ему гнилым. Не просто гнездо разложенцев, а настоящий притон, и запахи притона, и аура притона, и музыка соответствующая, и шевелящиеся картинки на огромных экранах – сплошь изогнутые в танце тела, и шикарные вертолеты-кабриолеты, и какие-то пальмы, и прочие фетиши. Послед, остатки, корешки старого мира, недовырванные двадцать лет назад.

В соседях была компания, двое мужчин и две женщины, – сидели явно с вечера, все были в говно, дамы откровенно дремали, а джентльмены, забыв про дам, то ли переругивались, то ли объяснялись друг другу во взаимном уважении. Один был печальный, другой – веселый, причем если печальный напоминал Денису сразу всех пьяных печальных неудачников, то есть был в своей печали очень зауряден, то второй, веселый, лицом и взглядом смахивал на героя рекламного плаката акционерного общества «Тамбовский волк и партнеры»; тот же жесткий рот, залысины, прищур и челюсть. Вполне возможно, что веселый сосед Дениса и был главой акционерного общества, волком номер один.

– Больно, Артем… – гудел печальный, ударяя лбом в плечо тамбовского волка. – Тебе не понять, как больно… Я ж сам искоренял… Я ж в первых рядах… Столько надежд было, столько слов правильных… И вот… За что, спрашивается, боролись…

– Понимаю тебя, – бодро отвечал тамбовский, – только ты дурак. Ты уже тогда был дураком. А сейчас ты дурак не простой, а старый. Зачем ты им верил? Я им не верил, а ты – верил… Поэтому сейчас не ты меня угощаешь, а я тебя…

– Так больно, что некуда больнее, – продолжал первый. – Пятьдесят лет, а что за душой?

– Потому что душа слишком широкая, – басом произнесла одна из дам, вдруг очнувшись и обведя компанию соловыми глазами. – Когда душа широкая, за нею никогда ничего нет.

– Умолкни, – приказал печальный. – Жри вон, это, как его… Фуа-муа… Хуе-мое…

– Фуа-гра, – сказала вторая дама, очнувшись вслед за первой. – И мне закажите. И ликеру.

– Молодой человек, – с ледяной вежливостью произнесла официантка, загородив Денису обзор. – Вы погреться зашли или будете заказывать?

– А я по жизни согретый, – ответил Денис. – Если надо, и тебя могу согреть.